Без них бы не стало слово печатным. Они не были журналистами, но запомнились на всю жизнь

Фира

Старшие наши товарищи ее так запросто и звали – Фира. Глядя на них, и более молодые сотрудники тоже называли ее так, правда, употребляя уважительно местоимение Вы. И если редактор Волоткович, заведующие отделами Горелик, Гейкер, Дозоров обращались к ней довольно фамильярно, то заместитель редактора Кобля – подчекнуто официально и тоже на Вы: «Эсфирь». Между тем, она была старше всех в редакции, за исключением, пожалуй, Георгия Александровича Дозорова. Я узнал, что работать машинисткой в «Камунісце» она начала еще до войны, а к моему появлению здесь в 1977-м находилась в пенсионном 59-летнем возрасте. И тем не менее, во всех кабинетах и коридорах только и слышалось: «Пусть Фира отпечатает…», «Спроси у Фиры!», «Не ходи туда, Фира БелТА принимает…»
Действительно, работала Фира Иосифовна виртуозно! Не помню точно, но на довоенном еще то ли «Ундервуде», то ли «Континентале» она печатала вслепую и всеми пальцами обеих рук. При этом, если считывала текст с рукописи, могла еще и обсуждать что-то с заглянувшей в кабинет Анной Дмитриевной Лозовой. Иногда стук клавишей и звук передвигаемой каретки прерывались оживленными возгласами: это диктовавший с листа амбициозный Ефим Романович Гейкер выяснял правила правописания «дз» в белорусском слове «здзекавацца». Машинистка, тысячу раз писавшая его, доказывала, что в данном случае необходимы два «з» – по обе стороны от «д». Призабывший университетскую науку автор полагал, что достаточно одного впереди. После некоторой паузы Фира примирительно говорила: «Ефим, иди в ж…, я еще до войны печатала два «з». После такого аргумента Гейкер успокаивался, и рабочий ритм возобновлялся.
Конструктивны были замечания Фиры Иосифовны и по поводу сочинений других сотрудников. У молодых, писавших по-русски, она переводила с одновременной композиционной и стилистической правкой, чем здорово облегчала их участь при сдаче материалов в секретариат. По сути Фира становилась если не соавтором, то редактором таких материалов. Даже с писавшим исключительно на белорусской мове Алесем Антоновичем Гореликом она работала в такой же ипостаси. Происходило это так. Вернувшийся из поездки в колхоз заведующий сельхозотделом находился в приподнятом творческом настроении и под свежим впечатлением набрасывал поэтический экспромт, скажем, о богатых дарах щедрой осени. Вдохновленный ими у знакомого председателя, он считал долгом тут же оставить картину ударного труда сельхозартели в истории. И поэтому шел к Фире со словами: «Гэта – у нумар, у друк!» Опыт ей подсказывал, что в ближайший номер опус не пойдет, но профессионализм брал верх, и она начинала причесывать верш. Назавтра Алесь долго искал сходство между оригиналом и машинописным текстом. После тщательного изучения шел к соавтору и угощал ее мятной карамелькой, которые всегда были в кармане. «Горелик, вы вчера были немножко очень пьяны. Как я вам поправила стихотворение?», – говорила машинистка. «Няблага атрымалася», – отвечал поэт и одаривал Фиру второй конфеткой.
…Похоронена Фира Иосифовна Гренадер на еврейском кладбище нашего города. В этом году ей исполнилось бы сто лет.

Дора

«Если мы не чокнутые, то давайте чокнемся!» – крылатое выражение Доры Исааковны Басс, периодически провозглашавшееся ею в редакционных застольях в качестве тоста. Такое не забывается. Как и весь ее искрометный юмор. Убежден, шутками, иронией и подтруниванием над коллегами она хотела компенсировать все, чего натерпелась в молодые девичьи годы. Вспоминаю одно из дежурств по номеру, когда в качестве подчитчика полос выслушал настоящую исповедь нашего корректора.
Оказывается, перед оккупацией фашистами Бобруйска 16-летняя Дора с родителями успела эвакуироваться. Сначала остановились в Тамбовской области, затем перебрались в Саратовскую. «Ви, Казак, представляете, чтобы молодая еврейка и работала в колхозе? А я работала и зарабатывала палочки, то бишь трудо­дни. Ви уже представили, да?» Откровенно говоря, моя фантазия, кроме тщедушной девчушки на вокзалах, ничего не рисовала. А Дора на самом деле еще не раз меняла за войну место жительства. Последним пристанищем перед освобождением Белоруссии стала для нее Удмуртия, где она даже сумела окончить годичные учительские курсы.
Вернувшись в родной Бобруйск, 20-летняя Дора продолжила образование в работавшей здесь совпартшколе. И уже в 1946 году грамотная девушка была принята на работу корректором в областную газету «Савецкая Радзіма». Три года она вычитывала публикации перед выходом в свет таких известных в дальнейшем журналистов, как Николай Волоткович, Борис Стрельцов, Григорий Булацкий. А потом по семейным обстоятельствам, а точнее, по обстоятельствам любви, переехала в Гомель, где у нее родилась дочь. Но что-то пошло не так, и молодая мама с маленькой Элеонорой и мужем Абрамом вернулась в город на Березине. Три года растила дочь, а потом перебивалась сезонными заработками: то в артели «Родина», то в пионерских лагерях, то в леспромхозе. Намаялась хуже, чем в эвакуации.
Как вдруг о неплохом корректоре вспомнил Николай Павлович Волоткович, ставший уже редактором межрайонной газеты «Маяк». В 1962-м он и принял ее на работу, и уже никакие перетурбации-­трасформации издания не разлучали редактора и корректора. Вплоть до ухода Волотковича из «Камуніста» на пенсию и отъезда Басс в Америку к дочери. Наверно, многолетняя совместная работа давала Доре моральное право иногда подшучивать и над Волотковичем, о чем коллеги уже вспоминали.
Я же благодарен Доре Исааковне за привитые мне чувство взыскательности к каждой написанной строке и оптимистическое отношение к жизни.

Айна

Она появилась второй машинисткой, как бы в помощь и на последующую смену Фире. Девчонка с необычным для белорусского и еврейского уха именем. Поэтому внимание на Айну обратили как мы с Немцовым, так и Ефим Романович Гейкер, несший добровольную обязанность по распространению естественно-научных знаний среди молодежи редакции. Молодая машинистка, что называется, влилась в наш творческий коллектив, причем неким медовым потоком, к которому так и липли редакционные зрелые шмели и юные шершни.

Конечно, профессиональная прыть у нее была, но до хватки Фиры ей нужно было испечатать не одну стандартную пачку бумаги, поступавшей к нам из типографского обрыва, и принять, как та радистка Кэт, не один десяток передач БелТА и ТАСС.
Считавшаяся недостатком меньшая скорость машинописи стала вдруг преимуществом для мужской части корреспондентов. Мы все норовили попасть диктовать текст к Айне, вызывая профессиональную ревность у Фиры. В конце концов это стало мешать работе, замедляло подготовку и сдачу материалов в очередной номер. И тогда мудрый Волоткович принял гениальное решение. На одной из планерок он объявил, что всем молодым сотрудникам будут приобретены пишущие машинки, и пусть недавние выпускники университетов покажут, чему их там учили. Вот так, задолго до всяких оптимизаций, в редакции «Камуніста» начала 1980-х решалась актуальная и для этих дней проблема. Очереди к Айне остались только из Гейкера и Горелика, Дозоров работал исключительно с ровесницей. Мы же упирались, кто двумя, а кто и четырьмя пальцами, в работе над материалами на новеньких югославских машинках оранжевого цвета.
Самое забавное, что однажды – через тридцать с лишним лет после того – в моем редакторском кабинете раздался телефонный звонок, и собеседница, назвавшись Анной, попросила о встрече. Я начал выяснять повод, причины, мотивы, а потом, вслушавшись в интонации и обертоны речи, поймал себя на мысли, что звонит никакая не Анна, а та самая Айна. «Айна, ты?»… Мы встретились, Айна-Анна оказалась весьма светской дамой, работавшей к тому времени в литературной части Белорусского государственного академического театра музыкальной комедии. Тепло пообщались, вспомнили редакционную молодость. Позднее наладили даже некое деловое сотрудничество, результатом которого стали гастроли известного минского театра у нас в Бобруйске. А потом наступил заслуженный отдых: я дожил до столетнего юбилея родной газеты, а Айна оказалась в Париже.
Приезжай, Айна-Анна-Аннет, на праздник!